Таможенник был суров, но справедлив. Даже уполовиненная бутылка конфиската, стоящая напротив , не смягчила его нрава. Я не особенно волновался за содержимое чемодана.

В конце концов,  ну кому могут быть интересны:

 несессер с джентльменской косметикой,  три жилета, восемь галстуков, потрепанные книжки: Сказки Киплинга, «Отчего у кита узкая глотка»; Руссо «О причинах неравенства»,  журнал «Аполлон»; за 1912 год, молитвенник, икона Богородицы «Споручница Грешных», томик Уайльда и Кузмина, две карточки с голыми  мальчиками в греческих позах  барона Глёдена,  фарфоровая кукла и коробка от конфет «Эйнемъ»; где в россыпи валялись папиросы, турецкие презервативы «Султан- задэ №3», и карманные часы «луковка», которые я кокнул об пол еще на пароходе и с тех пор они пошли вспять.  

Милые мои греческие мальчики на фото! Вы не раз выручали меня. Еще в  Дюльбере, в заложниках, когда вас обнаружили у меня в кармане чекисты, далее орлы революции обыскивали меня  двумя пальцами, как дохлую собаку, и пропустили половину камешков упрятанных в интимных местах туалета, было что проедать на острове Халки и в Стамбуле. 

Хватило и дочке на пеленки и молоко, и жене на валериану и мигренол, и матушке на шаль и турецкие туфли  и мне на кокаин и анисовую водку- тошнилку  «дузик», пятидесяти без малого градусов.

 И тут шалунишки не подвели. После того как они вывалились из томика Кузмина, досмотр прошел на удивление скоро и скомкано, мне брезгливо вернули рыжий нансеновский паспорт, и указали красный коридор. 

Париж! Гудки авто, афиши синема,  полосатые навесы над витринами brasseries и магазинчиков, музыкальные машины, теплый хлевный дух метро,  ароматы кофе, мокрого асфальта, фиалок, духов и кошек в парадных,  быстрые грозы, столики на террасах кафе, лавки сырные и парфюмерные,  в перспективе :  чистое белье и много горячей воды.  

А самое главное -  Париж -  совершенно уездный городок. Чухлома, не то Таганрог.  Куда ни глянь -  знакомые  русские лица.

Все похудевшие, потрепанные, нервные, но свои, живые.   

Женщины делали пироги и шляпки, мужчины  политику и долги.

Двумя проблемами эмигрантов были:

 1)Шомаж.

 2)Ложман. 

 Что в переводе с  эмигрантского на человеческий означает: безработица и квартирное устройство. 

Ирэн с истинно романовским напором и достоинством решила первую проблему -  устроилась работать на радио «Либерте».

 Я решил вторую проблему. Дом на рю Пьер Герен глянулся мне с эстетической стороны.

У нас были кошки, три  грудастые кариатиды (средняя оказалась мужчиной) и прелестные наличники. 

Я немедленно снял домишко, даже не посмотрев, что внутри.  Ну, внутри было не так приятно, как с фасада -  с крыши лило, водопровод не работал, отопление тоже.

Балкон в балкон с нами  квартировал князь Гагарин и по его богатырскому  храпу мы определяли время.   

Так как храп доносился практически всегда - времени в Париже не было.

После квартирной аферы у меня осталось 50 франков, масса немецких украинских денег, дребедень керенок и солидная кредитка  25 рублей с портретом Александра III.

 Да еще завалявшаяся  открытка  «С рождествомъ»  1900 года, от троюродной тетки из Царевококшайска с подписью «Фелюша, слушай маму, кушай простоквашу, учись прилежно».

 Убить готов, когда меня называют Фелюшей.  

Но открытка пригодилась,  у нее были твердые края; легко ровнять «дорожку»  белого порошка.  

Ирэн платили недурное жалование на радио. Я  все никак не мог устроиться и по утрам с комом в горле подходил к супруге, дышал ей в ушко и вкрадчиво клянчил:

-  Мамочка, мне бы двадцать франков…  Ей-Богу верну в четверг!

 Ирэн вздыхала и давала мне сто. Мелкими купюрами! Как будто не понимает, что мне пятерками расплачиваться несолидно! 

Сразу после этого меня охватывала достоевская тоска, угрызения совести, и я наводил щегольской лоск и  немедленно шел в кафе  La Calme пропивать эту проклятущую  сотню с глаз долой, а заодно вращаться в обществе.

 В обществе в те годы много чего вращалось. 

В кафе La Calme я  встретил Надежду Александровну Тэффи.

 Боже, какое счастье, жива, здорова, хороша, свежа, и шляпка сотворена буквально из ничего, но какой эффект, мы тут же уселись болтать, и пошли наперебой разговоры. 

А у эмигрантов тем было четыре: 

Впрочем,  очаровательная ироничность Тэффи   способна даже похороны превратить в шампанское с канканом.

 Когда к нам подошла маленькая официантка  и сурово не по годам, спросила,  будут ли «ле рюсс»; брать пирожные к чаю и коньяку, Надежда Александровна улыбнулась светски и ответила: 

-  Нет, спасибо, милая, мы  будем воровать сахар у вас  из сахарницы.

Она говорила, что Аверченко застрял в Праге, и в скорости прибудет в Париж,  это уже совсем грело, человек он интереснейший.

В тот же день я познакомился с господином Филипповым, бывшим военным летчиком, он мыкался в поисках «ложман»  и совершенно пал духом,  платить по 100 или 240 франков за комнату ему было не по карману,  он был очень хмур и удручен. 

Я полез в портмоне и понял, что в кафе крепко поиздержался, а выцыганивать у супруги франки уже было против сердца.

 Надо было срочно заработать келькшоз чего-нибудь. 

Не один господин Филиппов оказался в трудном положении, и меня адски  бесило то, что я не в состоянии никому помочь, хотя бы такой малостью, как деньги.

 Выпив на последние еще один «постреленок» коньяку (так назывались маленькие рюмочки в Париже), я принял бесповоротное решение и сказал себе: 

- Решайтесь, князь. Вам пора себя продавать. Или стреляться к чертовой матери на мосту Генриха Четвертого, ибо вы не стоите выеденного яйца Фаберже.

Хотя, денег на пистолет у меня не было тоже.  В голове роились совершенно фантастические прожекты и рекламные объявления:  

«Очень бывшая персона ищет должности гарсона»

«Двое дядей- эмигрантов ищут дядей-секундантов»

«Фирма «Русская оглобля» в километре от Гренобля»

« Срочно разыскиваю тетушку,  живущую в Америке. Прошу ее откликнуться по курсу доллара текущего года»

«Нуждаюсь в брюках и жилете, имею связи в высшем свете»…

 И тут я увидел ее.

 Одинокую, за столиком, с драным чемоданишкой, в  светлого фетра шляпке, все та же, все та же, почти девочка, грустная, скуластая, сероглазая…

 Фредерика. 

На миг все в кафе для меня замерло, как после магниевой фотовспышки. 

Фредерика Карловна баронесса Валленштайн, моя старинная подруга, мы знали друг друга много лет, еще полудетская дружба-влюбленность, то, что греки называли «агапэ», потом я женился, Германская война, чертзнает что, мороки и  химеры, бегство, неизвестность.

 Она была талантливой авиатриссой, много боевых вылетов, когда я узнал об этом:  захватило дух, боялся всечасно, что более никогда не получу письма-треугольничка, пахнущего ванилью, ее запахом, вдруг моя перелетная птица не вернется с небес на этот раз. 

 И вот она здесь в Париже. Нам хватило нескольких слов и пары прикосновений рук под скатертью. А в кафе радио передавало легкие мотивчики. Когда к нашему столику подошла Ирэн, я представил ей Фредерику и, пряча глаза, сказал: 

- Милая, ты не будешь против, если Фредерика Карловна слегка поживет у нас дома? 

 Ирэн не была против. Но глаза ее стали темны и грустны.  Так начались запутанные странные годы на рю Пьер Герен,  когда я чувствовал себя подлецом по отношению к двум прекрасным женщинам и не мог отказать ни долгу, ни любви, ни одной, ни другой.  

Лгут те, кто судачат, дескать  у Феликса  нет сердца. 

Оно просто слишком большое.  Как купол Исаакия или хороший стакан двойного бурбона с колотым льдом.

Большие вещи:  империи, сердца, пароходы типа «Титаник»  так легко разбиваются. 

К счастью обе дамы остались подругами.  

Хуже чем с делами сердечными у меня обстояло с коммерцией. 

Общими усилиями мы с баронессой наладили печение пирожных на нашей кухне. Точнее пекла баронесса, а я давал советы и таскал из теста изюм и курагу.  Первую порцию пирожных мы тиснули в злосчастную коробку из под конфет «Эйнемъ»,  вытряхнув позорное содержимое, и продали под видом «пирожных а ля рюсс»; добрейшему ресторатору Раймону.

Истинный французский держатель кафе, как пелось в песенке: «На бульваре Распай господин Доминик  у руля»… Он  выплатил баронессе первые деньги.

 Попутно я познакомился с мадемуазель Аннетт, которая заинтересовалась прожектом модного дома,  благо в «шубках-юбках-крашеных губках»  понимали и Ирэн и Фредерика и могли сделать эскизы. 

Мадемуазель Аннет, очаровательная дама, ее отец,  еврей негоциант занимался мануфактурой в Познани. 

Мои красавицы сделали первые наброски. Французов интересовал русский стиль и манекенщицы из чистокровных аристократок. 

Мне намекнули, что нужно со страшной силой «шерше ле фамм».

 Французы  наивно полагали, что все русские женщины в Париже поголовно  княгини или  графини. «Я гимназистка, я черная моль, я дочь камергера»

- Княгиня Романова вас устроит?   - сгоряча  ляпнул я и тут же почувствовал себя сутенером. 

В отвратительном настроении я устроил супруге сцену, мол, никогда, ни за что, только через мой труп, она   выйдет на подиум.

- А  почему нет?  Пусть будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает! –  гордо взвилась Ирэн,  и я облегченно выдохнул, умолчав о том, что я уже дал согласие за нее три четверти часа назад.

 Надежда Александровна Тэффи с моей легкой руки чуть не стала княжной Лохвицкой, княгиней Бучинской, но тактично ускользнула от сделки.

Мне передали,  что где то на таможне работает барышня Морозова, но на мысленной попытке сделать из нее боярыню Морозову я спекся и торговлю женщинами прекратил. 

И сразу возникла безумная мечта:  авион. 

Более того старый корпус нашелся, в ангаре у кладбища Сен-Женевьев, хозяин отдал его за бесценок, нужен был мотор, но завод «Рено»; запрашивал бешеные деньги. 

У баронессы стоял в Медоне старенький, списанный, который  она планировала продать для развлекательных полетов.

 И тут меня стукнуло:  авиационная компания. Имя, черт бы с ним, его можно продать, в моде все русское, а парижанам что Юсупов, что Романова, что  анафемские яйца Фаберже – - oh-la-la! «экзотик рюсс» 

Два профессиональных авиатора -  баронесса и Филиппов были,  сумасшедший прожектер с титулом в моем лице тоже, осталось найти и обаять толстосума. 

И я пошел на запах отменных гаванских сигар. Так я познакомился с господином Путиловым и господином Ребровым.

 Путилов,  бывший промышленник и в эмиграции был сыт, доволен и вальяжен. Всегда завидовал людям, которые умеют жить. Его счета сохранились, умный жук  все предусмотрел еще в 17 году до Февраля.

Он щурился, оглаживал спелую щеку и приятно по старомосковски басил: 

- Еще пару коньяка и красненького на счет Путилова. 

Я с места в карьер  начал Путилова охмурять, подключил баронессу и пессимиста Филиппова и начался  изумительный краковяк: 

Я  (нервно куря путиловские сигары, и роняя пепел себе на лацканы):

- Огромные перспективы авиационного дела! Дальние перелеты! Грузоперевозки! Бешеная окупаемость! Русская школа авиации! Аэросъемка, передача информации!  

Путилов (внимательно кушая рагу из кролика, промакивая рот белейшей салфеткой):  

- Это, батенька, понимаете, сумнительно.  Цеппелины они того, надежнее. 

 Я (быстро наливая из запотевшего графинчика водчонки):

- К чОрту цеппелины! Они в Нью Йорке падают на головы населению и горят, как пузырь воблы на спичке!  Вот аппараты тяжелее воздуха, как подсказывают господа авиаторы! 

 Путилов (аккуратно обрезая золотой гильтиной кончик сигары):

 - Тяжелее? И-и, батенька, как же оно полетит, коли тяжелее. 

Такие вязкие беседы продолжались до позднего вечера.

В кратком переводе эта пикировка значила вот что: 

Я: 

 - Господин Путилов, дайте нам денег просто так за мои княжеские красивые глаза! Ну да-йте! Видите, какой я обаятельный! Ну что вам, жалко что ли? 

Путилов:

 - А вот не дам те денег! Накося выкуси! 

 В кафе было накурено, как в тумане двигались официантки Анетт и Жанетт-  чУдная  парижаночка в черных чулках и белой наколке, гибкая, как хлыстик.

Сгущались сумерки, и в табачном дыму я не выдержал и снял с часовой цепки заветный брелок-гильзу. 

Страшно удобная вещь, ее даже таможенник проворонил. 

Она раскручивалась на две половинки. Далее я постелил на скатерть кредитный билет на 25 рублей проложил «дорожку»; прямо по лику Императора Александра III и вдохнул в обе ноздри свой кусочек счастья.  

Какая прелесть -  качественный кокаин, а то в Стамбуле мне  один барыга подсунул смешанный с толченым стеклом, я чуть не отправился на тот свет в корчах.

 - Что вы делаете, князь? -  вылупился Путилов

 - Зубы лечу. Зверски, знаете ли зубы болят. 

И тут из табачной мути на меня уставились пронзительные глаза  подвальные, вороненые дыры. Человек откинул длинные  тяжелые пряди. Усмехнулся недобро в темную бороду. Звучно передвинул стул к нашему столику.

Протянул руку.

 - Ребров. Михаил Афанасьевич.  Военный врач. А вы тот самый Юсупов? Я заплачу вам триста франков за статью в «Новом русском слове»,  хотите? 

- О чем статья?

 Ребров приподнялся из за стола, кряжистый, крепкий.

 - Расскажите, как Вы его убивали? 

- Кого? 

- Гришку, князь, Гришку. Публика любопытствует.

 - Хватит!-  гаркнул было  я и стукнул кулаком по столу, но дал «петуха»  и руку ушиб. Вышло жалко. -  Я не желаю более слушать!  Что вы себе позволяете! Я не проститут, чтобы торговать интимными тяжелыми воспоминаниями! 

- Триста франков.  – веско парировал Ребров.- За 26 строк. Поймите, мне самому до этого дела нет, действую по поручению редакции "Нового русского слова". Не взыщите. Хочу помочь... хорошему человеку.

- Будьте вы прокляты! Я никогда в жизни не пойду на это! Грязь какая... - я сник и прошептал -   Триста пятьдесят!  

- По рукам. -  усмехнулся Ребров -  знаете, князь, не в службу а в дружбу, если вы согласитесь вымазать дерьмом дверь квартиры графа Игнатьева, я дам вам еще сотню. Это нынче модно.

Не  буду вдаваться в подробности, господа. Я крепко запомнил этого человека. 

Он,  желая того или нет, всаживал иглы и рыболовные крючки  своих слов в самые больные места, но я сжав зубы,  держал лицо. 

Отчасти потому что я очень любопытен.

И мне по нраву азарт и черные игрушки… Ах, как кружится голова!

Тем же вечером под аккордеон, коньячные пары, смех и звяканье вилок о  тарелки, за угловым столиком  с совершенно онемевшими и красными ноздрями , я накропал на пяти салфетках  статью с заголовком «Я убил собаку».

Я слукавил. Я не написал ни слова правды и ни слова лжи.

Французское выражение «я убил собаку»  означает примерно «я дурака свалял».

 Но увы,  шутка не удалась. Я поднял голову от текста, передал его доктору Реброву, получил гонорар.

 И увидел Ирину. Белее скатерти она сидела напротив. Я и не заметил, как она появилась в кафе.

 Ее чай остыл.  Корку хлеба она раскрошила по скатерти. 

Глаза. Сомкнутые губы. 

- Я написал это ради денег.

 - Делай что хочешь, Феликс. – устало  ответила супруга. - Я устала.

Я накрыл ее руку своей. Она убрала ее не сразу. Мне хотелось ее поцеловать, но я сробел.

 Художники делали наброски, абсентистка искала вдохновения в обнимку с бутылкой зеленой феи, французы поругивали «понаехавших ужасных ле рюсс», которые испортили погоду и нравы».

 А тут еще грянула новость, что какой то фанатик,  анархист,  русский эмигрант Горгулов убил французского президента 75-летнего старика Думера.

 Отойдя от  авионов мы,  Филиппов, Путилов, Ребров, баронесса и Надежда Александровна стали сочинять нелепую бумагу; мол касательства не имеем, соболезнования выражаем, скорбим, за такого то за сякого-то нижеподписавшиеся…

 Ребров подливал масла в огонь:

 - А и правильно старика Думера прикончили, он за большевиков был. И за жидов! За жи-дов! Да-с! Жидокомиссары, небось и прикончили, а на нас валят.

То то насидимся в участках... Теперь за русскую речь, любой газетчик в рожу плюнет, из заведения попросят, а все жиды... комиссары мутят воду.

Я не вытерпел: 

- Прекратите выражаться. Мерзит! 

- А вы, князь, жидолюб? Не знал!

  Я встал.

 Он встал. 

Глянул все так же тяжело. Мы  отошли от столика, думал будет сцена, а он всего лишь спросил, изучая почему-то мой галстучный узел: 

- Давно марафет нюхаете? 

- Не ваше дело.

 - Избавиться хотите?

 - Не ваше…

 - Приходите ко мне в казино. Я не практикую больше по медицинской части.  А раньше был психиатром. Я предлагаю вам русскую рулетку. Феликс, избавьтесь от Феликса.  Иначе кому Вы нужны? Кокаинер, альфонс, истерик, дрянцо. Жену измучали, стреляете у нее по десятке. Всего несколько выстрелов в висок до победного конца ; и ваши воспоминания исчезнут.  Либо... Исчезнете вы. Убейте того, кто вам мешает.  Смотрите мне в глаза!

Он сверлил меня конокрадскими зенками, я улыбался, играя растерянность, а сам кипел.

Тоже мне Ломброзо доморощенный! Вивисектор душ человеческих. Гипнотизер ярмарочный.  Не на того напал. 

Я вспыхнул, скрипнул зубами, и  согласился.  

Он взял меня на слабо, как гимназиста. И вправду я крепко омерзел сам себе. И замучала тоска. 

И намечталось в безумии, что может быть в ту секунду, как пуля расколет черепную коробку,  я успею увидеть  Петербург. Хоть на миг. Хоть краешек ограды Таврического сада, хоть  самый заплеванный пустырь на фабричных окраинах… 

Где я мог видеть такие глаза – шила, глаза микроскопы. Этот неприятный всезнающий прищур. 

В полночь я стоял перед столиком в казино на окраине. Свет был притушен. Мы были одни во всем помещении.  Ребров прокрутил барабан. Я оказался счастливчиком.  Семь пуль оказались холостыми. Я остался при своем.  

Я благодарен  Мишелю;  с той ночи я ни разу не развинчивал заветную гильзу.  Назло ему и себе, чтобы он не оказался  прав на мой счет.

Той ночью он рассказал мне, что родом из цыган. 

Что ж, некая  дьявольщинка в нем была. Не спорю.  Это еще более привлекло меня. Кто он? Сумасшедший? Провокатор? Ловкий шулер?  Манипулятор? Мог ли я знать как далеко заведет меня эта случайная встреча и баловство с револьвером. 

На гонорар  от "собаки" я выкупил загибающееся дело эмигрантской газетенки «Возрождение»,  и в том мне тоже  помог Ребровю. 

Мне удалось помочь кое-кому из эмигрантов, часть пустить на авион, увы, не хватало, но баронесса смогла продать одну из бывших у нее машин, понемногу сумма набиралась ; но я уже понял, что Путилов слишком умен. 

-  Газета? Новая игрушка, Феликс? -  скептически улыбнулась Ирэн.

Кажется,  она уже поставила крест на моих предприятиях. Первый и последний раз в жизни моя жена ошиблась.

Тридцатые годы  прошумели фокстротами, поцелуями, внезапно заговорившим синема, сведениями о каком-то Гитлере и социалистах в Германии, Аннет с недоумением говорила, что у отца ее в Познани ужасно идут дела, что евреи в Германии поражены в правах, воздух потрескивал озоном, как перед грозой.

Я продолжал попутно писать чепуху в «Новое русское слово», как то разразился сочинением «Крах экономики советов» - за нее платили дороже всего. 

Сочинял в кафе, за столиком рядом с Надеждой Александровной Тэффи, она, вздыхая и заводя очи сообщала о людоедстве в Советской России, и «возвращенцах». 

Я страдал над экономикой, в которой не смыслил  ни аза, несмотря на три года Оксфорда, в оны счастливые десятые годы, 

Перо мое было борзо. Я очень хотел денег.

«Сеялки, веялки и молотилки в Совдепии не сеют,  не веют и не молотят», «в колхозах стонут крестьяне, лошади, свиньи , козы, куры и другие непарнокопытные»… 

Темы в «Русском слове» удручали. 

Если не крыли Совдепию, то крыли графа Игнатьева.

Который судя по всему стал козлом отпущения на долгие годы  и верным куском хлеба для бедных рыцарей эмигрантской прессы.

Понемногу стал складываться облик нашей газеты, это всецело заняло меня.

Мы с Тэффи, которую я тут же подбил на дело литературного редактора, решили что в «Возрождении» такой мути просто не будет, хватит уже ругать красных и стонать о России, которую мы потеряли. 

А тут еще вернулся из Праги Аркадий Аверченко – и дебютировал в едкой критике моих «сеялок и веялок». Было весело, дружно и интересно.

Так образовался знаменитый «литературный русский столик».

Ребров крейсировал по городу, то говорил, что всем надо возвращаться, потому что «большевики всех простили и собираются сажать на землю» , то агитировал вступать в массу возникающих организаций, в которых я быстро запутался, то зазывал в казино.

Баронесса с Филипповым занимались авиационными картами.

Князь Гагарин мирно храпел в своей мансарде. По вечерам он наряжался в полную полковничью форму со шнурами, и выходил на скамейку перед подъездом, держа под рукой початую канистру коньячного спирта. Часа через два сидения, его денщик во всей почтительностью уводил барина под локоть ночевать. Военной выправке князь не изменял никогда.

Ирэн собралась с журналистской командировкой в Белград. Я поехал с ней – благо мое редакторство в «Возрождении» открывало мне журналистскую свободу передвижения.

Белград поразил меня удивительной красоты холмами и состоянием напряженной войны. Бомбежки, церковь святого Спаса, которую достраивают во сне, крепость и метро… 

Кафана со странным умелым хозяином , будто из сновидения и отменным кофе.  Там же я познакомился с «потомственным партизаном» - он сам так представился – Янко.

Ирэн сразу влюбилась в Белград. 

- Как я хотела бы здесь остаться, если бы не дела и не ты, я вернулась бы сюда навсегда.

Она достала турецкую монетку с дырочкой на шнурке, чтобы оставить хозяину «на возвращение».

- Откуда это?

- Мне подали однажды… На улице. В Стамбуле

- Почему ты никогда мне этого не рассказывала?

Она перевела на меня рассеянный и ласковый взгляд:

- А разве тебе это интересно, Феликс?

Нет не стыд, а пустота внутри, будто потрескался лед.  Я тысячу раз пожалел, что она в оны дни не вышла замуж за Карагеоргиевича… Он ведь предлагал.

- Я никогда не был достоин тебя, Ирина. - фраза моя показалась мне фальшивой, как из дурного романа "с чувствами".

Ирэн улыбнулась, встала, прошлась до перил террасы, откуда открывался вид на горы, и ответила:

- Феликс, если бы ты и вправду так считал, ты не женился бы на мне.

Повисла неловкая пауза, я завозился с портсигаром и спичками, спички ломались, гасли, воняли... Решил свести все на дурашливую шутку.

Ветер с гор раздувал подол ее dress и мой плащ...

- Скажи мне - я хороший или плохой?

- Ты - Феликс.

Мы вернулись в Париж. Мои друзья уже заканчивали первый выпуск газеты.

Я без завтрака, поспешил в кафе.

Из динамика радиолы брехали  немецкие марши.

За окнами тарахтели военные мотоциклетки , мелькали фуражки, на фасаде здания – красное полотнище со свастикой.

Месье Раймон яростно протирал  совершенно чистый стакан. Я ошибся:  радио молчало. Марши орали с улицы.

Волки вошли в Париж.